Два портрета в колонне «Бессмертный полк»

Обида за ветеранов Великой победы с одной стороны и желание противостоять «всемогущему» вирусу с подвигли меня на создание в Фейсбук группы «Бессмертный полк он-лайн». Мне стало обидно, что из-за какого-то гриппа отменили шествие «Бессмертный полк» - это не критика действий властей, а досада на обстоятельства.

Бросил клич среди знакомых и друзей с просьбой присылать мне фотографии военных лет с историями своих родственников или знакомых. Первым откликнулся Дмитрий Юрьевич Цесельчук, мой хороший знакомый по Союзу литераторов России, вот, что он мне прислал:

Роман-газету с «Одним днем Ивана Денисовича» изъяли из государственных библиотек, но в нашей, домашней, она до сих пор хранится, правда, со штемпелем библиотеки, в которой работал библиотекарем мой дед после Освенцима, а потом и ГУЛАГа. В ГУЛАГ дед мог попасть еще до Великой Отечественной, в конце 30-х годов, после истории с польским шпионом Цесельчуком (ударение на первом слоге), вторым секретарем Омского обкома партии. Слава Богу, дело шпиона должно было обсуждаться прямо во второй части заседания обкома и Первый секретарь успел шепнуть Второму о переносе ударения в фамилии. Этим переносом ударения в фамилии компетентные органы превратили деда в поляка. Не заходя домой, на первом же поезде дед отбыл в Москву, где стал разводить служебных собак, пока не пришла пора уйти добровольцем на фронт. В семейном архиве даже сохранилась квитанция о передаче дедовского велосипеда для нужд фронта. Возможно, прямо на нем дед и прибыл на призывной пункт. Почему деда не арестовали в Москве до начала войны – не знаю. Но очевидно, что чекистам из омского региона до московских не было никакого дела. У каждого местного отдела НКВД свои заботы – свой план на аресты. Без Александра Исаевича Солженицына и его лагерной эпопеи многое в истории страны было бы не понято до конца и по сей день. Почему, например, красноармейцы, попавшие вместе с дедом сначала в немецкий «котел», а потом и в Освенцим, не сдали своего политрука фашистам. Может быть потому, что при бомбежках идущего на фронт эшелона дед не бросался наутек по наползающему на насыпь подлеску, а, угнездясь в теплушке, под разрывами бомб штопал портянки, дожидаясь конца налета, или еще как-то по-другому предъявлял себя, возможно, будущим власовцам. но, в огромной своей массе обычным будущим военнопленным, свозимым эшелон за эшелоном в эти самые первые немецкие котлы. А где котлы, там и концентрационные лагеря. У русских военнопленных учетный номер накалывался прямо под сердцем. Одно из самых ярких воспоминаний детства – обнаженный торс моего деда Николая Игнатьевича Цесельчу’ка:

В концентрационном пекле

дед промыкался пять лет

Бабушка и внук привыкли

летом дед полураздет

Под соском военнопленным

синий накололи шифр

если будешь убиенным

вот они твои шесть цифр

взявший воина винтовку

в 41-ом – к службе годен –

Дед носил татуировку

как в боях добытый орден

В памяти моей подсвечен

адским пламенем Освенчим

Лагерная эпопея не завершилась Освенцимом. Был еще и ГУЛАГ: начало строительства БАМа под Тайшетом. Военнопленным офицерам, – а деду с первых дней войны по его прошлым заслугам сразу присвоили майора, – после немецкого полагался наш советский концентрационный лагерь, так как кровью пленение нельзя уже было искупить – война кончилась. Правда, для рядового состава, после выяснений и разбирательств лагерь не был обязательной мерой наказания – все-таки – пролетариат и крестьянство. Другое дело офицерье – золотопогонники – не пустил пулю в висок – получай новый срок, да еще в одном лагере с полицаями и власовцами. Все это мы с сестрой вычитывали из переписки деда с бабушкой – из сохраненных ею писем, которые к настоящему моменту исчезли из семейного архива. В 1945-м дед в составе партийной подпольной организации военнопленных узников Освенцима бежал из лагеря в сторону Праги и стал участником Пражского антигитлеровского восстания, о чем позднее были получены подтверждения от чехословацких властей и деда восстановили в партии, но стал он, старый большевик, раздававший крестьянам землю в Чечне, пенсионером лишь республиканского значения в отличии от не воевавшей на фронте бабушки – пенсионерки всесоюзного значения, сохранившей для нас, внуков, свою переписку с мужем – узником ГУЛАГА.

письма в лагерь под Тайшетом

я читаю в это лето

письма от родни

письма тех

кого уж нету

попадают рикошетом

в наши дни

нелегко далась победа

в лагерях гнобили деда

инвалид – отец

в партии восстановили

деда – перегибы были

кузницей сердец

чье-то сердце отковали

тех же поминай как звали

где теперь они

где-то там в краю далеком

где конца не видно срокам

коротают дни

вот сестра вернулась с БАМа

годы строили упрямо

эту колею

завершает драму деда

наша общая победа

жаль что не бывал я

в том краю

письма бабушки поблекли

будто побывали в пекле

до того желты

несгибаемая вера

создавали тебя ЭРА

ПРАВЕДНОЙ МЕЧТЫ

В суматохах переездов, связанных с обменами квартир, письма могли просто пропасть, а не были уничтожены кем-то из близких. Не было уже атмосферы тотального страха, царившего по обе стороны «колючей проволоки», той, что так мастерски воспроизвел в своей первой опубликованной прозе А.И. Солженицын.

Лучшим подтверждением чему служит сохраненный дедом-библиотекарем тонюсенький без задней обложки журнальчик с «Одним днем Ивана Денисовича», за которой он вполне мог получить по полной.

Хотя таких лагерей, в которых он побывал на своем веку, уже не существовало!

Р.S. Мой отец Цесельчук Юрий Николаевич в 1939 году был призван в Красную Армию и служил на Дальнем Востоке, в рядах нашей двухмиллионной группировки, сдерживающей Квантунскую армию Японии, вот-вот могущую вступить в войну на стороне гитлеровской Германии. В битве под Москвой «дальневосточники» не участвовали, но, когда мой дед пропал без вести, отец, изучив польский язык и написав письмо Ваньде Василевской о своем желании отомстить за своего отца в рядах Войска Польского, был отозван с Дальнего Востока и стал офицером в рядах союзников по антигитлеровской коалиции, о чем сейчас «поляки» даже не упоминают. Участвовал в форсировании Вислы и штурме Варшавы. В одном из боев получил тяжелую контузию и уже на гражданке стал инвалидом ВОВ I группы. Войну закончил в Гданьске (Данциге), прислав маме «групповое фото Победы»:

Отцы добыли право нам родиться

Гляди как улыбаются их лица

И пальцы заложивши за ремень

Они встречают Первый Мирный день.

………………………………………….

Я, как и мой отец Юрий Николаевич Цесельчук всю жизнь пишу стихи и перевожу с английского, латышского, литовского, грузинского, азербайджанского, чешского и польского стихи других поэтов. Но в мае 1945-го:

меня ещё не было в планах

вот выжил бы только отец

и жизнь моя в этих иванах

вставала и шла под свинец

Мне повезло с отцом и я, «по согласованию в самых высших инстанциях», как и он –капитан Войска Польского, стал поэтом:

В Войске Польском командиром

До Победы прослужил

Мой отец. Его мундиром

Я б гордился будь он жив!

Из двух старших классов школы

Не погиб лишь он один –

На трубе игравший соло

В джазе бабы-Симы сын

Снимок свой в конфедератке*

С фронта переслал для мамы

Были их свиданья кратки

А намеренья упрямы –

На послевоенном снимке

Мы втроем – как на картинке!

* – головной убор польских офицеров, но бабушка по материнской линии баба-Надя называла его фуражкой, а папиного денщика Стэндика, Стэндиком-мендиком, чаще даже во множественном числе: стэндики-мэндики всякие, чем уже в те годы выражало своё глубокое неудовольствие союзниками, хотя воевали они отменно и не их вина, что о них не вспоминают в современной Польше:

Вы с ума сошли поляки

С вашей армией Крайовой

Кровью общей ваши шляхи

Залиты – а вы по новой

Начинаете раздоры

За Катынь опять нам мстите

Разговор у нас не новый

Вечный если так хотите

Вы: о гибели Костюшко

Мы: мы про рейды Первой конной

По своей земле исконной

Лагерь «Тухол» не игрушка

Задолго до «Аушвица»

Надо же так ухитриться?

О душегубках и газовых печах «Аушвица» (Освенцима») знают теперь все, но о гибели в «Аущшвице» и других первых польских концлагерях 100000 попавших в плен после неудачного «Похода на Варшаву» конников Будённого, числом превосходящих всех «убиенных Сталиным» в Катыни поляков, заговорили недавно, до этого боялись обидеть союзников.